Письма Любе об искусстве (искусство зачеркнуто) Ну, что, любезная Любовь Петровна, сказать вам об искусстве? Любимые мной вещи пятнадцатого века остаются столь же прекрасными, не взирая на возрастные изменения, мои – не их! Я намерена прогуляться с Вами по виртуальным лабиринтам прекрасного. Зачем пишу? - Хочу поговорить о прекрасном. Зачем говорить? Недостаточно ли смотреть? Говоря, кажется, приобщаюсь «оценивать на вкус качество лаврушки»… Шучу, конечно Красота как иммунитет, защищенность в любом месте своего пребывания 1. Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать. Апостол Павел - Римлянам …А вот после семнадцатого дело катится к закату: начинают повторяться, тиражировать найденные кунштюки. Лица становятся однообразными, тела застылыми. Как будто живописный балет к XIX веку истанцевался. «Рулят» мастера св. Себастьянов, Ганимедов и Давидов. Обычные салоны мужского тщеславия и самодовольства. Интересно, кем они себя воображают?! Зевсом? Рукой божьей? Мальчишки с паскудными улыбочками озирают окрестности. Салон удушает, и если бы не импрессионисты, о судьбах живописи можно было бы не беспокоиться. Еще их вечная мизогиния, вкупе с латентной педерастией (хотя эти подростки не считались детьми, кажется, если они работали с восьми лет?!), к XIX веку превращавшая женщин на картинах в средневековых младенцев: «такие, как взрослые, только меньшего размера». Они выглядят как девочки-подростки фоном для богатырей Олимпа. А вы видели костюмчики мужчин? На подростков, а изображались мегагигантами: «Чистота его мыслей была столь бескомпромиссна, что женщины в его присутствии стыдились того, что вообще живут на свете» Подростковая этика мачо, хоть сразу в герои голливудского боевика! А сколько жестокости! Даже «немногая» из женщин художниц, Артемизия Джентилески с явным удовольствием изображает дам то в ярости, то в спокойствии, наносящими телесные повреждения сильной степени тяжести. Carnography, «алхимия страдания» (Бодлер). Все их битвы ничем не отличаются от любовных объятий. Была ли у них любовь без насилия? На свадьбу новобрачным дарили картины с похищением сабинянок и поход в анатомический театр . Роскошное буйство плоти маньеризма сменяется кокетливыми тряпочками на бедрах и физиономиями мелких приказчиков. То ли люди измельчали, то ли обмелели темы. Для романтиков грех - необходимый шаг к свободе и совершенству. «Как и в христианской традиции, фигура тоскующего по дому путешественника — это лишь вариация образа человека, испытывающего «ностальгию по потерянному раю, по золотому веку, по времени невинности»: гарный украiньськiй хлопець Мазепа скачет на лошадке, раскинувшись, чтобы принять на грудь или ниже Св. духа. Романтизм, доведенный до пошлости. Но тряпочки присутствуют. Красные. До кацапов скачет? Волк рядом – по направлению к доктору Фрейду. Складки вьются все более предсказуемо, мысль утекает в дырочку красивостей. В этих навязчиво многочисленных убийствах Авеля так много мужской эротики, как повод явить сплетенные мужские тела в неразрывном объятии. Spada Чувственность рождает вину: нет ли в прикосновении – кощунства, нарушения границ – «преступления». Хотя духовность барокко вся во вздыбленной плоти, «мясной лавке», по определению Ипполитова. Пульсация гниения у Караваджо, который на пределе натянутой струной. В злые минуты латинский мозг обращается к определенным темам: инцест, проституция и половая гиперактивность. Оскорбления на все времена. Маргинальность соответствует нарцистическому «необыкновенно-грандиозному Я». Маргинал, выпадающий из системы действия законов, обязательных для других, привлекателен своей позицией аутсайдера. Всюду развалившиеся молодые люди со стыдливо прикрытыми чреслами: британский офицер стянул юбку солдатским ремнем, чтобы прикрыть белье повешенной за ноги Клары Петаччи. Белье было отличное. И смерть должна быть с достоинством. Старый развратник Юпитер появляется реже, зато целый сонм богишек второго ряда и полу-?, деми-б-гов и святых? С маловразумительными именами. Конечно, Аркадий Викторович любит маньеризм, но для меня это скорее точка спелости, в которой начинается распад. Даже портреты как-то мельчают. Как не ставят портретируемым котурны, чем богатенько не обрамляют, а что-то не светятся лица. Даже в романтизме, когда локоны летят, румянец на персях, и все во власти чувств. Ни разумом, ни чувством. Хотя те, что отличались и первым и вторым не были портретируемы. Им это не зачем? Они жили. Делали свое дело. Это сейчас во времена соцсетей хоть залейся, хоть упейся собственными изображениями. Представляешь, после нас останутся вот эти, лениво зайлайкованные фоточки, вот это все множество случайностей, невостребованных чувств, пустых ожиданий, души, растраченной попусту, не выразившейся в действии, только в самопредъявлении. Кого обольщаем? Кого блазним? А в XX веке появились бойкие молодые люди, и с портретами что-то опять сталось: шизоидность художника накладывалась на расщепленность жертвы, прошу прощения, модели, и все разбивалось вдребезги. «Греки сбондили Елену По волнам, Ну а мне - соленой пеной По губам. По губам меня помажет Пустота, Строгий кукиш мне покажет…» И сколько не выписывай складочки – толку-то. Чудо пропало. Понятно, живопись перестала быть самым важным искусством. Владеть умами случилось литературе. Умения художников возросли, а драйв угас. Просперо выбросил в море свой волшебный жезл, доверяясь другим силам. Литература - единственно доступное средство обретения независимости от отца. А что у ренессансных отцов не было? Их отчизна - античность: «Гордость ума идет от четкого понимания собственных границ, от понимания того, что вселенная остается где-то там, за ними». Позднее потестарная природа материнского возникает как мотив господства: соблазнение - мощь исключительной силы Как будто с открытием Гарвеем кровообращения эти горы плоти в самодовольной неиссякаемости застопорили волновать живым чувством: «Рисовать – значит отказаться от всего того, что нарисовать нельзя». Нам же приходится выискивать детали, натюрморты, руки, интерьеры. Все остальное слишком гладко, лаково, приукрашено. Гламур, то есть. Придать телу блеск, облачить его в тесную одежду – способ продемонстрировать себя (Гумбрехт), оставив остальным роль зрителей. С появлением кино живопись могла войти в кадр. Входит. Изредка. У гениев. Вечная память Вадиму Юсову. Сияющее тело отталкивает взгляды и интерпретации. Блестящее тело – тело объективированное и тем самым рознящее себя и сознание. Искусственные миры – поля бесплодной сексуальности. … У них, даже в альковах дует ветер. Борей с Зефиром бьются. Брюзжу. Конечно. На все пять веков живописи, пролетевшие как один день, а я Сивиллой, той, с неправильными формами, то ли женщина, то ли мужик: видел ли ломанноносый живую обнаженную женщину?! Что ж так анатомия подкачала?, гляжу на проплывающие мимо острова надежд. Неисполнимых. Отчаянно страждущих и все равно не случившихся… Я из стана побежденных. Очарованных. Красотой. Своеобразием. Свободой. 2. Испанская оккупация завещала чинные манеры, приправленный шафраном ризотто и преклонение перед титулами и аристократами, дожившими до сегодня. Хотя темы все те же: мясо плоти, фрукты эстетики, соль смысла. Да вот готовятся они по-разному. Не сервируются – приготовляются. Повторяемость сюжетов – вечные темы, мучащие человека. Архетипов набор ограничен, смыслы бесконечны, но группируются вокруг ценностей. … а мне так нравятся суховатые чуть скованные фигуры 15 века. В них столько искренней правды. Почему всегда отвожу глаза от того, что нравится? Оставляю на потом? От нестерпимости красоты? Оттого, что рассматривать – касаться? Девическое - не смотреть на привлекательное В XUI появляется легкость, полетность движения… Бесспорные шесть! произведений Пизанелло. Мы похожи жадным любопытством к странностям и изыскам. Линнеем числит он животных и бабочек, цветы и наряды дам. Оказывается то, что я люблю в живописи – только тонкая прослойка между многовековыми пластами. Милее жестковатые, скованные в движениях мадонны XV века. Прикосновение прозрачных пальцев прошлого дразнит и задевает нечто такое… «Нет, весь я не умру» «Треченто ознаменовало себя взрывами энергий и страстей», авторитарный захват в живописи вторит великим географическим открытиям. Вроде бы понятно, оптика, измерительные приборы, развитие науки: но что сталось с правдой? Естественным говорением: «лепет ласточек у уст…» Правда, со св. Себастьянами упорствует в милосердии св. Ирина, уже успокаивает Хороши же испанские натюрморты с высокой линией горизонта, где выстроены в ряд одинаково важные предметы: хлеб, вино, овощи. Многолюдные композиции для меня сложны, как Китай. Портреты, натюрморты – мое. Четко все. Внятно. На века 3. «Натюрмортом становится даже Венера, А ценителей бабочек сдуло как ветром» Ф.Г.Лорка Символом современного мира стал беспорядок. Не дионисийский хаос, а аполлонически организованные очаги безумия. Те безумные толпы в нынешнем Эрмитаже с калеками, парализованными, вопящими детьми, могут ли они приобщиться? В суете, в потоке? Эти болотные кочки с гидами в центре, у самых известных полотен, которые завтра станут второстепенными современниками нынешних… Мне всегда мешало обилие картин. Пусть бы на зал одна картина, максимум – две: вот и прикасайся, медитируй, твори себя. Нет, ставим «птицу» - значок, что побывали – повидали. Все. А читала ли ты надписи в книгах посетителей? Очень любопытное чтиво: от «здесь был Вася» до претензий в адрес правительства, но если, вдруг! описание чувств – то донельзя банально. Наши чувства помещаются в кнопочку лайка. Все. Arte povera Чем дальше от Ренессанса, тем сильнее уходит энергетика. Барокко все же театр, а не кузница Вулкана. А у современных, чем дальше от классического образования, тем зачерненнее контур. Все эти богатства и роскоши барокко не про меня: слишком шумно, толпятся, ликуют и страждут, как если бы в комнатку для чайной церемонии набилось ангельское воинство. «В трагическом отчаянии он неистово рвал волосы из своего парика», - сказано по другому поводу, но применимо и здесь. Как наши эстрадные звезды, вышедшие в тираж: уже и возраст, и пластика – не та, а все туда же – неудачные копии юношеской непоседливости и живости. Симуляция отвратительна. Поскольку неестественна. «Неаутентична» «Это вам не симфонический оркестр, здесь в толпе не спрячешься, надо играть чисто!» Фрейд обратил свое внимание на соответствие между невротическими расстройствами и образным строем художественного произведения. Человек – животное неустрашимое, и если угодно, я сужу по себе. 4. Помнишь, Любаша, эти рынки в старых городах? Рядом с собором, кампаниллой, баптистерием. Натюрморты на фоне благородных седин. Что может точнее выражать «человеческость»: живущие полнотой жизни один день овощи – фрукты, дети Флоры и руины ушедших веков?! И яблочный спас, когда нищий нищему яблочка даст, Кривелли с его яблоками и огурцами. Нос помнит 50 000 различных ароматов, а я твои земляничины, нанизанные на травинку… Видимо, мне не удастся больше путешествовать: вряд ли кто-то возьмет стареющую И.Н. в свой Астон-Мартин и провезет по улочкам маленьких городков Ломбардии, Эмилии-Романье, Венето, Умбрии, Тосканы, Базиликаты и прочих вкусностей. Трудности, как приправы, придают вкус блюду путешествия. Поэтому странствую по волнам своей памяти. Меняется разум, а не пейзаж за окном. По ноге этот итальянский сапожок и тем еще, что его городки были пронизаны каналами, как и мой Васильевский, правда, засыпаны ныне, как его же. Малообыкновенные и одинаково разочаровывающие в своей обыденности реки: Тибр, По, Рубикон, Арно… Муратов любит Венецию, Ипполитов - Прагу, Фогт – Сицилию, Мортон – Англию, а я свои мечты о них. Монтень - счастливейший путешественник, не смотря на камни в желчном пузыре. Римская империя на смертном одре одарила Венецию талантом к коммерции и судостроению, Болонью – знанием законов: лютни, колбасы и… болонки, Парма: ветчина, фиалки и… Лучший пармезан получается в сезон с первого апреля и до одиннадцатого ноября – Дня св. Мартина. Мы еще успеем? Еще успеем выкармливать священных птиц. Видеть – значит верить Хорошо бы сидеть в опере в ложе с камином и карточным столиком, и чтобы Берлиоз возмущался стуком и бряканьем столовых приборов. А во время популярных арий затихает все. Кстати там появлялись уже в XVIII веке дамы, одетые в мужскую одежду, вероятно, жены мелких торговцев . В таком виде per disimpengno им «должно быть, сподручнее хлопать и свистеть, скандалить и толкаться». Утопленницы в соответствии с фольклорными представлениями превращаются в русалок, которым свойственен язык «рукоплесканий». Аплодирующее тело - эквивалент молитвы. Рукоплеская, «пустое», «внеритуальное» тело исчезало и вместо него рождалось символическое. Человек словно выворачивал себя наизнанку, реальное и символическое менялись местами. Вывезем же из своих странствий венецианским капитаном драгоценность или камень для украшения Собора… надежды. Уж не знаю. 5. «Не проходит и полгода, как даже умирать начинают по новой моде», - говорил Поль Моран. Существует мода на все, в том числе, и на походку. Возможно, в пятом столетии священники ходили на носочках. Если бы я была хореографом, сколько бы я миниатюр поставила, беря жесты, движения, позы из картинных шедевров! А какие композиции из многих фигур, выстраиваемых вверх! В этих клубящейся плоти столько непрекращающегося движения, как если бы рисовал циклотимик, и останавливали его только пределы холста или стены. И тот знаменитый жест, увековеченных на сотнях картин: ладонь, повернутая к себе с разведенными указательным и средним пальцем. Рука — рупор сакральной речи, окно в потусторонний мир: «...Отпечатки рук связывают живых с миром мертвых, с духами». Воздетые или скрещенные руки, определенным образом сложенные пальцы — мольбы, благословения и обереги. Возложив руки, совершают чудеса, священнодействуют, исцеляют, благословляют, переносят божественную благодать на посвящаемого, клянутся и присягают. Через ладонь боги как бы видят все тайные помыслы человека. Человеческое тело представляет собой самый прекрасный пейзаж: «Подобно смерти пейзажи завораживают нас, чтобы сделать частью себя» П.Киньяр Что мы ищем в пейзажах? Ищем то, что нас гложет 6. Плодовитая семья живописцев окончила пустой колыбелью Семидесятидвухлетний Тинторетто пишет рай: пять сотен парящих фигур, реящие одежды, гонорара не берет. Бессердечная публичность совсем, как сейчас. Что делать? Главное писать, и пусть будет, что будет. Подчиняясь эстетике растерянности и сомнения, заглатывать крепдешиновый воздух Венеции, похожей на клочки намокших кружев, изъеденное исподнее которой сыром смывает вкус боли. «Чтобы оценить гондолу по достоинству, нужно быть двадцатилетним влюбленным», Во дворцах Медичи держали носильщиков, чтобы поднимать посетителей вверх по мраморным лестницам Умирая в Венеции, Вагнер играл на фортепиано, слушая крики гондольеров. Хотели бы, чтобы звуки вашего фортепьяно слушал гондольер? Для этого нужно много: фортепьяно, умение на нем играть и гондола на Гагаринской… Лучше уж в одиночку. Privacy Сенека говорил, что слава отвратительна, ибо зависит от мнения многих. Так будем же независимы от нее. Выберем свое, маленькое, невзрачное, но будем его любить. Я все еще между востоком и западом, между результатом и пребыванием, но свои камешки хочется разложить под знаком вечности, размечая и отслеживая ритм пустоты 7. … люблю жизнь, но не всегда переношу себя в ней. Умение увидеть прекрасное - это ведь «из человека», его способность. Вот сейчас кофе каплет в кофеварке, вспомнила дождливый день в Неаполе. Маленькое кафе, семейный бизнес, несколько бретелек на плече девчонки-барристы: дождь, запах отменного кофе, бедность забегаловки, любовь, полнота жизни, счастье жить... А всего один момент. Да, сплю художественно, с какой-то простотой и наивностью, с какой хотела бы писать... Наслаждение угрожает желанию. Искусство – это неразрушимое желание. «Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств». Фаулз «Тот, с кем случается чудо, об этом не знает» В современном искусстве разобраться легко: что висит на стене - живопись, что можно увидеть сзади - скульптура. NN Ну, и с кем можно поговорить